Михаил Михалков в нашем крае.

Эта статья была опубликована в газете "Городской курьер" - в сентябре 2008 г.  Статья большая, поэтому разделю ее на несколько постов. Напомнил о статье сегодняшний ФБ. 

Младший брат Сергея Михалкова

Конечно, Михаила Михалкова знают намного меньше автора гимна Советского Союза. Тем более, что по просьбе знаменитого брата свои произведения он подписывал псевдонимами – сначала «М.Луговых», а потом по имени племянника – «М.Андронов». И только с 1997 г. стал печататься под своей родной фамилией.

            Его судьба, особенно военного времени, – удивительна.  И сама по себе – остросюжетный роман о похождениях молодого советского воина, начиная от момента отступления в июне 1941 года и до возвращения в 1945 г. уже на территории Германии снова в ряды Советской Армии. Об этом он написал  книгу «В лабиринтах смертельного риска» еще в 50-х годах, но разрешение на ее публикацию КГБ дал только через 40 лет. Семья Михаила в течение всей войны получала от посторонних людей разнообразные сведения о нем:

«1941 год. Ноябрь. Моя мать в Москве получила с фронта повестку, в ней говорилось: «Ваш сын... пропал без вести...»

1942 год. Январь. Моему брату Сергею Михалкову незнакомый военврач сообщил в письме: «Я знал вашего младшего брата Мишу. В октябре 1941 года в городе Кировограде он был расстрелян фашистами».

1944 год. Декабрь. Когда моей матери уже не было в живых, к моему брату Сергею Михалкову зашел гость, он оказался военнослужащим Дмитрием Цвинтарным. «Я хорошо знал вашего брата Мишу, — сказал он. — Я был с ним в фашистском лагере в городе Днепродзержинске, оттуда мы вместе бежали в феврале 1943 года...»

1945 год. Март. Мой брат Сергей Михалков получает письмо от латыша Жана Кринки, этот незнакомый товарищ писал: «Сообщаю вам, что ваш младший брат Михаил несколько месяцев жил у меня на хуторе Цеши, партизанил, бил фашистов и в сентябре 1944 года ушел с вражеской стороны через фронт к своим...»

1945 год. Май. Кончилась война. Никто из моих родных не знает, жив ли я, где я и что со мной...

Родился М.Михалков в 1922 г. Благодаря бонне Эмме Ивановне, еще в детстве хорошо изучил немецкий язык. А в 1940 г.  окончил в Москве спецшколу пограничных войск НКВД, где тоже изучал немецкий. Война застала его в Измаиле. В июле 1941 г. в составе отступавших войск впервые попал в Кировоград. А в сентябре 1941 г. войска генерал-полковника М.Кирпоноса, где Михаил служил в особом отделе (охрана штаба Юго-Западного фронта), уже на Полтавщине попали в окружение. С группой бойцов удалось вырваться в районе Лохвицы и присоединиться к штабу 224 стрелковой дивизии. Пробирались на юг, к Николаеву, надеясь на то, что там еще нет немцев. Однажды, во время ночной разведки, его поймали немцы и вместе с двумя бойцами заставили рыть яму для расстрела. Но жажда жизни подсказала им, не смотря на огромный риск, оглушить лопатами  конвоиров с автоматами и разбежаться в разные стороны. Это был первый «расстрельный» эпизод во время скитаний Михаила. В лицо смерти ему придется смотреть еще не раз.

А дальше то, что касается нашей Александрии начала оккупации в 1941 г. И для достоверности рассказа, почти полностью, цитирую этот эпизод из книги «В лабиринтах смертельного риска»:

«Катя и ее подруга

Пять ночей, обходя немецкие посты, я пытался догнать наши отступающие части...  В одном из сел, зайдя в крайний дом, в котором собирался отдохнуть и попросить хлеба, напоролся на немцев, был схвачен, посажен в машину и вскоре под конвоем с такими же «скитальцами», как я, очутился в фашистском лагере в небольшом городке Александрия Кировоградской области.

Проснулся в лагерном бараке. Одна мысль сверлит мозг: бежать! бежать! бежать! Слышу крики на построение. Знание немецкого языка и от немцев, и от пленных скрываю. Быстро вскакиваю с голого пола и попадаю в колонну заключенных, выходящих в город. Весь день мы таскаем книги из городской библиотеки на улицу. Кое-что все же удалось спасти, в сутолоке прячу книги за батареи отопления. Немцы на улице обливают книги керосином, поджигают. В огромном костре коробятся и шуршат страницы Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гете, Шиллера. Черными птицами порхают по ветру. Немцы гогочут.

Время обеда. Из лагеря привезли бачок баланды. Нам раздали железные миски. Кучно сели на землю и начали свою горькую трапезу. Откуда-то доносится лязг железных цепей. Через минуты две-три видим моряков, которых гитлеровцы ведут под усиленным конвоем. Тельняшки на моряках висят клочьями. Лица в синяках и кровоподтеках. На головах у многих окровавленные бинты. Они медленно бредут мимо нас, попарно закованные в цепи. Вместе с нами наблюдают за этой процессией местные жители. Какая-то старушка вынула из кошелки буханку хлеба: «Пан, пан! Разреши...» — Weg! Weg! — Конвой отталкивает старушку прикладом винтовки.

Время сместилось. Прошлое кануло в бездну, как будто его и не было вовсе. Все обнажилось до предела, до крайности. Каждый нерв ощутим. «Так вот она какая, эта война, — жестокая, беспощадная, и в ней, в этой безжалостной, кровавой бойне, надо найти свое место... Бежать! Только бежать!»  ...Ранним утром с небольшой группой заключенных под конвоем я очутился на огромном дворе. Каменные строения расположены вокруг кольцом. Двое железных ворот охраняются с внешней и с внутренней стороны автоматчиками и выходят на параллельные улицы: на Перекопскую и Красноармейскую. До войны здесь было артиллерийское училище. Поблизости железнодорожная станция, об этом легко догадаться по паровозным гудкам.

Присматриваюсь и отчетливо сознаю — отсюда без посторонней помощи не вырвешься. Во дворе, кроме нас, пленных, работают много вольнонаемных и служащих из Александрии, у них в эту зону есть специальные пропуска. Кругом снуют немецкие солдаты и офицеры, за нами неотлучно следят лагерные конвоиры, запрещают общаться с вольнонаемными. Мы выполняем функции рабочей бригады. Одни таскают доски и бревна, другие — песок и глину для штукатурки центрального здания. Кто заделался столяром, кто — кузнецом. Три человека очищают от мусора двор. И на всех на нас нацелены фашистские автоматы. Обдумываю план побега.

Наступило время обеда. Нас собрали в бараке в общую кучу, и тут меня и еще одного заключенного послали под конвоем в здание немецкой кухни за хлебом. В хлеборезке [144] под наблюдением немки работают две наши девушки. Одна специальной машинкой режет буханки белого хлеба, другая — намазывает тонкие ломтики маслом, вареньем, медом — все это только для солдат расположенной здесь немецкой воинской части. В деревянный ящик девушки собирают хлебные обрезки, за которыми мы и пришли. Улучив момент, когда немка вышла из хлеборезки, я подошел к одной из девушек.

— Как тебя зовут? — тихо спросил я. — Катя, — улыбнулась девушка и так приветливо на меня посмотрела, что я решился попросить ее о помощи.

— Ты поможешь мне? Она озадаченно посмотрела на меня и после некоторой паузы кивнула. В ее глазах я прочитал вопрос: «А чем? А как?»

— Ты завтра работаешь? — Нет, выходная. Сменщица выйдет.

— Вот и хорошо! — прошептал я. — Приходи, только не одна, а обязательно с подругой, в обед и встань на Красноармейской, на углу переулка напротив вой тех ворот. — И я показал рукой в нужную сторону. — Захвати с собой что-нибудь из одежды и обувь, а то ты видишь, в чем я...

Дверь отворилась, вошла немка с моим напарником, он держал железный кувшин с эрзац-кофе. Я подхватил ящик с обрезками хлеба, и мы вышли в коридор. Конвой нас ждал. Остаток дня я обдумывал каждый шаг, каждую деталь, тщательно взвешивал все за и против...

Утром нас погнали из лагеря — и снова на тот же огромный двор. Я очень нервничал, и бревна, которые были так тяжелы вчера, сегодня казались мне совсем легкими. Еще до обеда я оставил в коридоре здания, откуда собирался бежать, топор и пилу. Во время обеда в бараке, когда уже был роздан хлеб и заключенные уселись на землю с кружками, я подбежал к своему конвоиру и стал ему жестами объяснять, что, мол, забыл в коридоре инструмент. — Лос! Бистро! — сказал он.

Вихрем помчался через двор. В моем распоряжении было всего три-четыре минуты. В коридоре вольнонаемные плотники под наблюдением немцев перестилали полы. Задержав дыхание, я медленно, делая вид, что что-то разыскиваю, пошел вдоль коридора... Сейчас будет дверь, за которой еще вчера я присмотрел висящий на степе ключ от уборной. Открываю дверь. Ключ висит. Хватаю ключ, кладу в карман и направляюсь в конец коридора. Ноги почти не слушаются. Сердце бьется учащенно. Открываю уборную (в которую входили только немцы), запираюсь на ключ изнутри, дергаю первую раму окна, за ней — вторую. В окно врывается уличный шум, мимо проезжают какие-то подводы, гудят машины, сиу-ют люди. Какой-то малыш кричит другому: «Гей, Панас, мамо тэбе шукае!..» На противоположной стороне улицы, на углу, сидит старушка, торгует семечками, и возле нее... — о, счастье! — стоит Катя с подругой. Махнул рукой. Катя заметила. Мерный стук кованых сапог заставил меня отпрянуть от окна. Но часовой не доходит до моего окна, останавливается, поворачивается, и я слышу мерные удаляющиеся шаги. Выглядываю, вижу метрах в пяти от меня спину, каску, локти с засученными рукавами, автомат на шее. Руки фашиста на автомате. Снова сигналю Кате. Подруга ее перешла дорогу, значит, поняла, что надо как-нибудь отвлечь часового, чтобы стоял ко мне спиной...

Катя быстро идет к моему окну. Лицо сосредоточенное, серьезное. Еще несколько мгновений, и я молниеносно освобождаюсь от деревянных постолов и с кошачьей ловкостью соскакиваю вниз, с подоконника на тротуар. Тут же накидываю протянутое Катей пальто, нахлобучиваю на бритую голову кепку, обуваюсь в чьи-то тапочки, и через несколько секунд мы с Катей пересекаем улицу и сворачиваем в переулок. Ее подруга все еще посмеивается и, жестикулируя, привлекает к себе внимание немецкого часового...

Вспоминаю сейчас все это, и мне даже страшно подумать, на какой риск шли эти отважные девушки-комсомолки. Если бы не они, что было бы со мной?!  Катя и ее мать приютили меня на ночь. Наутро — в путь. В гражданской одежде, с противогазной сумкой через плечо, где были куски хлеба, початки вареной кукурузы и вареные бураки — дары моих добрых спасителей, — я выбрался из города».

            Шагая из Александрии на юг, Михаил познакомился с Люсей Цвейс из  Днепропетровска, которая вместе с подругами ходила в ближайшие села заготавливать продукты. Оказалось, что она из семьи немцев-колонистов, учительница. Она предложила Михаилу выдать его за своего мужа и вместе с ней жить в Днепропетровске. Там он стал работать переводчиком на бирже труда. Установил связь с местными подпольщиками, передавал им нужные сведения, чистые регистрационные бланки  с печатью и подписью военного коменданта. Так началась его подпольная работа в тылу врага. Но продолжалась она всего несколько месяцев. Однажды связной не явился на встречу с Михаилом в назначенное время и он, почувствовав беду,  решил уйти из города через Днепр в сторону Харькова. Но в лодке его увидели патрульные и он снова попал в лагерь, но всего на пару дней.

Работая вместе с другими военнопленными на железной дороге, он снова сумел сбежать и, спрятавшись на проходящем составе с углем, уехал из Днепропетровска в сторону Кременчуга. По дороге спрыгнул, но на свободе пробыл всего несколько часов – спящего в бурьянах его заметил полицай с собакой.

И снова – отрывки из книги, так как они касаются нашего края. Смею предположить, что  зоны, куда немцы согнали военнопленных, и о которых рассказывает Михалков, это то страшное место возле села Подвысокое и Зеленой Брамы, где в концлагере под открытым небом погибли десятки тысяч советских воинов, попавших в окружение. Он не называет их точное месторасположение, обозначив его только словами «у Кировограда».